Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

А дальше уже совершенно оскорбительное:

Обо всем этом 30 сентября 1929 года я рассказал Горькому в большом письме, которое хранится в его Архиве. А в моем архиве — копия. К письму приложил вырезки из краевой газеты, которую продолжал подписывать А. Курс.

Такая левацкая возня, направленная на художественное разоружение народа, не могла дальше продолжаться, и 25 декабря 1929 года Центральный комитет партии принял постановление «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». В этом постановлении нападки на великого писателя были названы «грубо ошибочными и граничащими с хулиганством». Фракции ВКП (б) «Сибирского Пролеткульта за ее участие в вынесении резолюции с хулиганскими выпадами против тов. Горького» был объявлен строгий выговор, редакции «Настоящего» поставлено на вид, Курс отстранен от редактирования журнала и от обязанностей редактора газеты «Советская Сибирь», а Сибкрайкому предложено «усилить руководство литературными организациями» и «обеспечить наряду с решительной борьбой против буржуазных течений в литературе исправление «левых перегибов в линии и деятельности литературных организаций».

Нелицеприятный журнальчик канул в Лету. Группа «Настоящее» распалась. Курс через некоторое время был исключен из партии. А наш Леонид Клевенский покинул Бийск.

Но, к удивлению, нашлись добряки, склонные отыскать в «Настоящем» нечто положительное. Так в 1968 году «Краткая

литературная энциклопедия» в заметке о недоброй памяти журнальчике утверждала, что он будто бы «Сыграл известную роль в развитии очерковой литературы в Сибири». Нет, никакой роли в этом отношении он не сыграл. В нем не было ни единого художественного очерка. Печатались только посредственные репортажи да разносные и клеветнические статьи. Просто у «настоященцев» не было подлинно литературных сил.

К чести писателей-сибиряков нужно подчеркнуть, что они, преданные художественному слову, нужному народу, стойко выдержали трудную борьбу. Они продолжали служить пером стране. Именно в это время партизан Петр Петров писал роман «Борель» о восстановлении золотых приисков и труде золотодобытчиков, Ефим Пермитин создавал свой второй роман «Когти» о классовой борьбе и проблесках новой жизни в Горном Алтае, Исаак Гольдберг готовил свое лучшее прозаическое произведение «Поэма о фарфоровой чашке» — о тружениках фарфорового завода в Восточной Сибири, большой знаток севера Михаил Ошаров приступил к созданию романа о жизни эвенков «Большой аргиш», Вивиан Итин главу за главой писал очерковую книгу о людях, осваивавших Арктику — «Выход к морю», а зачинатель советской литературы на алтайском языке Павел Кучияк слагал стихи о советской нови. Почти все эти произведения вскоре же привлекли к себе доброе внимание Горького. Художественная литература в Сибири набирала силы, совершенствовала мастерство.

Мой путь в литературу облегчался благодаря доброте и заботам Владимира Яковлевича Зазубрина. В связи с пятилетием журнала «Сибирские огни» он писал о моих плюсах и минусах:

«Коптелову деревня намяла шею. Деревня для него — бычье ярмо. Если бы смог человечьим языком заговорить яремный бык, он заговорил бы, вероятно, с коптеловским упорством о пользе машин, о светлой и освобождающей роли фабрик и заводов.

Коптелов умеет ненавидеть. Темную, суеверную, сытую и косную деревню писатель не щадит. Но творчество его не мрачно. Коптеловское отрицание свежо, убеждающе и светло, как его глаза и лоб. Коптелов не только отрицает, но и обладает редкой способностью утверждения.

Технически писатель слаб. Но ведь он молод».

И несколько ниже: «…Гольдберг и Итин делают свои вещи из меди. Но они делают свои вещи. Коптелов же пока только подымает самородки».

Владимир Яковлевич был глубоко прав. Надеясь поднять новый самородок, притом увесистый, я после этих добрых, хотя и суровых слов, рискнул взяться за роман. Задумка была смелая, сложная. Мне хотелось показать жизнь и классовую борьбу в сибирской деревне на пороге великих перемен. Вспомним начало двадцатых годов. Емельян Ярославский, с именем которого связано становление журнала «Сибирские огни» называл кольхозы (так писали в 1922 году) «зародышами коммунизма в сибирской деревне». То были преимущественно коммуны. У нас они оказались в более трудных условиях, чем в европейской части страны. Там «многие коммуны, — писал в первой книге журнала Емельян Михайлович, — организовались в бывших помещичьих хозяйствах, получив готовый живой и мертвый инвентарь и усадьбы. Коммунам Сибири приходилось начинать сначала, все своими руками создавать». Вот мне, бывшему коммунару, и хотелось показать, как в моей родной Алтайской губернии зарождались коммуны, как лучшие из них прошли через множество труднейших испытаний и стали, по словам того же Емельяна Михайловича, «коммунистическими огоньками на новых полях, обрабатываемых коллективным трудом». Название напрашивалось само собой: «Новые елани». Так у нас на Алтае называли просторные поляны в лесах.

Отправил рукопись, и Вивиан Итин отозвался быстро:

«Афанасий Лазаревич!

Роман я Ваш еще целиком не прочитал, но убедился, что вещь выдающаяся. С № 2, надеюсь, будем печатать листа по 4, значит до конца года.

Два слова о недостатках (Вам бы надо, ради прозы, поучиться стихи писать или каждый день читать «Египетские ночи» Пушкина).

Заглавие надо изменить. «Новые елани» (новые елани, новые лани), — в звуковом отношении заглавие должно быть безукоризненным. Да и по теме ведь это — мечта о машине… Ну, есть, конечно, лишние слова в отдельных фразах (довольно часто): «Веки глаз», «камнем давила».

Впрочем — поздравляю.

В. Итин».

Через месяц пришла вторая открытка: «Новые поля» — если не возражаете. Елань — слово не сибирское, а рязано-тамбовское какое-то, липкое, как мед».

Вивиан Азарьевич ошибся, — даже Даль слово елань считал сибирским, а вот с тем, что соседство двух гласных, отягощают фразу и, главное, сливающихся в один звук Е (новые елани) нельзя было не согласиться. И вторую книгу журнала 1929 года открыли моим романом «Новые поля». В первой части действие развертывалось в селе Черновом (от слова чернь, как называли у нас тайгу). Для описания его окрестностей я воспользовался своими юношескими впечатлениями от нашего села Залесово, а также рассказами Зинаиды Ивановны о таежной Васильевке, где она учительствовала. Для образа главного героя Ефима Залесова мне пригодились тоже ее рассказы о хозяйке дома, в котором она жила. Но основным прообразом явился Иван Карпович Попов, мой старший товарищ по драматическому кружку, коммунист, организатор первой в нашей волости коммуны «Крепость». Я взял эту коммуну в роман с ее подлинным наименованием.